Памяти художника Виктора Бояркина: – Он оставил редкое созвучие чувств, выплеснутых на бумагу

«Оренбургская неделя» публикует письмо читателя Игоря Бояркина, посвященное его отцу-художнику.

— То, что я родился в не совсем простой семье, я осознал довольно рано. Лет в пять я уже догадывался, что мой отец гениальный художник. Ну, то есть на детском уровне знал, что папа рисует лучше всех, что рисование – его работа, что живет он этим, и все в семье этому подчиняется. Это не «тихо, папа работает, рисует», это происходило обычно и естественно. И жизни в семье не мешало. Я знал, что папа график и работает в детском издательстве. Мне казалось, вот он уходит из дома в издательство, а там такой верстак, полутьма, горит лампа, он встает за него и рисует детские книжки. Я помню раздражавшую маму вечную свалку бесчисленных журналов на балконе, мягкий и нравившийся мне запах масляной краски, бесконечно меняющиеся вырезки из журналов с репродукциями, пришпиленными к ковру на стене в зале. Приходили бородатые дяди в вязаных свитерах и, разложив извлеченные с балкона журналы, произносили в большом обилии неведомые слова «эстампы»… «Делакруа»… А потом долго пахло портвейном, и долго злилась мама.

Мы жили в столице Киргизии городе Фрунзе в обычной брежневской двушке, мне было лет 7, и я помню, как папа получил первый большой заказ на иллюстрацию детской сказки в стихах. Там была трогательная история о том, как у муравьишки заболела мама, и вылечит ее только целебная горная травка, на поиски которой муравьишка и отправился, по пути встречая разных животных, так или иначе ему помогавших. Был там и сидевший на дубе мудрый ворон, чье крыло было срисовано с моей руки (я растопыривал пальцы, а папа рисовал крыло, так демонстрировалась моя сопричастность к процессу, так как нарисовать он мог и без моего, конечно, участия). Он был энциклопедически образован и имел редкий дар рассказчика, мог часами рассказывать о разнице в перспективе да Винчи и Боттичелли, пересказывать содержание бесчисленных книг, обожал романсы и классическую музыку.

А потом пришла моя взрослость. Папа старел и рисовал. Его комната до самой смерти была завалена набросками, этюдами, фрагментами копий с классиков. Он умер в мае 2013 года от инсульта. На 9-й день после Пасхи. Выйдя на улицу, как он говорил, «подышать».

Я смотрю на отцовские книжки, на его рисунки, на расписанную им мебель со сценами из Рембрандта. Все это как фантик от счастливого детства хранится и ждет своего часа. А, может, он вернется, и мы опять встретимся там, у дуба, с сидящим на нем мудрым вороном?…

Родился отец 28 августа 1939 года в Оренбурге . Начиналась новая неделя. Понедельник. Необычно холодный для летнего месяца день. Он родился младшим в семье. Елькинская площадь, небольшое домовладение в старом районе Оренбурга, именуемом Аренда (Ренда, как его называют местные). Родителям было уже за сорок и трое старших детей рождению были несказанно рады. Август 1939 года. Насыщенный событиями мирового значения и во многом их определивший. О том, что страна, подталкиваемая сговорами и пактами, шагнула в самые трагичные дни своей истории, станет ясно после.

Примерно за месяц до начала войны случилось несчастье. Я до сих пор не знаю причины произошедшего. Отец рассказывал, что его уронили при игре тетушки, что травма была не сильной, но все усугубилось военным голодом. В общем, в два год он попал на больничную койку на долгое время с травмой позвоночника. Инвалидность младшего сына был очередным ударом для бабушки. В ноябре 1942 года под Сталинградом пропал без вести старший брат отца, Георгий Бояркин. Весной 1943 года погиб муж, мой дед Николай Бояркин . Результаты лечения были неутешительными. Произошло искривление позвоночника, и отец на всю жизнь остался горбуном.

«Мсье, вы забыли свою трость», – и протягивали ему карандаш. Так шутили добрые люди над постимпрессионистом карликом Анри де Тулуз-Лотреком, когда тот уходил из кофе. Не избежал этой болезни и прекраснейший русский художник Виктор Борисов-Мусатов.  Репродукции работ и того, и другого, альбомы с их работами хранились у нас дома во множестве.

Может, в силу особенностей облика отец имел характер обидчивый, вспыльчивый, но моментально отходчивый. Я до сих пор не могу представить, как он сносил шутки и издевательства, вольные и невольные, коим и я был свидетелем, при его обостренном самолюбии. Впрочем, выбора не было. Вместе с тем, обладая тонким чувством юмора, мог изображать из себя злого колдуна из братьев Гримм с дьявольским взглядом. Мефистофель, в «Фаусте», утверждал он, должен был выглядеть именно так. Один из его автопортретов яркое тому подтверждение.

Он окончил школу № 9 на Яицкой улице . А потом – работа в сапожных мастерских, любовь, голуби и рисование.

5 лет обучения в Фрунзенском (Киргизская ССР) художественном училище имени Чуйкова на оформительском факультете. Старшая сестра Лидия с мужем-военным жили во Фрунзе, что и определило город для обучения. Женитьба в 1971-м году на моей маме, с которой прожил всю жизнь… Мое рождение в 1973-м… Работа в сатирическом журнале «Чалкан» (республиканский вариант всесоюзного «Крокодила»), детском издательстве «Мектеп».

Середина восьмидесятых. Подъем в творчестве. Будучи членом союза художников Киргизской ССР, входит в группу Константина Шкурпело, обосновавшуюся в Доме Художника. С середины 80-х отцом полностью пересмотрен подход к изображению и его работы приобрели яркую, неповторимую, узнаваемую экспрессию, выполненную в технике пастели. В 1990 году во Фрунзе прошла его персональная выставка, имевшая большой успех. В девяностых – нищета и забвение. Отец возвращается в Оренбург, хотя, по сути, из него и не уезжал, каждый год проводя лето с семьей в родном городе.

Персональная выставка в родном городе в зале на Володарского прошла лишь однажды, в августе 1999 года к 60-летию художника.

28 августа ему было бы 80-т. Его не стало 6 лет назад. Это произошло внезапно. Пролежал в реанимации 9 дней, с удивлением ощупывая парализованную правую руку.

Но для меня этого, как будто, и не произошло, и я ощущаю его присутствие и близость, существовавшие, как оказалось, между нами. Может, я так и смотрю на мир через прищур его глаз, и скрипом его карандаша до сих пор очерчено мое прошлое, настоящее, будущее.

Он оставил после себя прекрасное и редкое созвучие чувств, выплеснутых мелками на бумагу, чувств разнообразных и интересных, влекущих, как лунная дорожка одной из его детских картин, и, вглядываясь в хитросплетение его рендовских улиц, пытаюсь, пытаюсь выудить ту, одну, ту самую, единственную, что начертана только для меня и мною почти уже пройдена…